В каком-то губернском городе дворянство представлялось императору Александру в одно из многочисленных путешествий его по России. Не расслышав порядочно имени одного из представлявшихся дворян, обратился он к нему.
- Позвольте спросить, ваша фамилия?
- Осталась в деревне, ваше величество, - отвечает он, - но, если прикажете, сейчас пошлю за нею.

Денис Давыдов явился однажды в авангард к князю Багратиону и сказал: "Главнокомандующий приказал доложить вашему сиятельству, что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить. Багратион отвечал: "Неприятель у нас на носу? на чьем? если на вашем, так он близко а коли на моем, так мы успеем еще отобедать".

Государь долго не производил Болдырева в генералы за картежную игру. Однажды, в какой-то праздник во, дворце, проходя мимо него в церковь, он сказал: "Болдырев, поздравляю тебя! " Болдырев обрадовался, все бывшие тут думали, как и он, и поздравляли его. Государь вышел из церкви и, проходя опять мимо Болдырева, сказал ему: "Поздравляю тебя: ты, говорят, вчерась выиграл". Болдырев был в отчаянии.

Однажды во время своего начальства в Одессе государь был недоволен русскими купцами и собрал их к себе, чтобы сделать им выговор. Вот начало его речи к ним: "Какой ви негоцьянт, ви маркитант какой ви купец, ви овец" - и движением руки своей выразил козлиную бороду.

Лекарь Вилье, находившийся при великом князе Александре Павловиче, был ошибкою завезен ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилье и видит пред собою государя. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилье. Но все это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилье сказал про себя, что он император. "Врешь, дурак, - смеясь сказал ему Павел Петрович, - император я, а он оператор". - "Извините, батюшка, - сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, - я не знал, что вас двое".

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число кушаньев по сословиям, а у служащих - по чинам. Майору определено было иметь за столом три кушанья. Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, у видя его где-то, спросил:
- Господин майор, сколько у вас за обедом подают кушаньев?
- Три, ваше императорское величество.
- А позвольте узнать, господин майор, какие?
- Курица плашмя, курица ребром и курица боком, - отвечал Кульнев. Император расхохотался.

При Павле какой-то гвардейский полковник в месячном рапорте показал умершим офицера, который отходил в больнице. Павел его исключил за смертью из списков. По несчастью, офицер не умер, а выздоровел. Полковник упросил его на год или два уехать в свои деревни, надеясь сыскать случай поправить дело. Офицер согласился, но, на беду полковника, наследники, прочитавши в приказах о смерти родственника, ни за что не хотели его признавать живым и, безутешные от потери, настойчиво требовали ввода во владение. Когда живой мертвец увидел, что ему приходится в другой раз умирать, и не с приказу, а с голоду, тогда он поехал в Петербург и подал Павлу просьбу. Павел написал своей рукой на его просьбе: "Так как об г. офицере состоялся высочайший приказ, то в просьбе ему отказать".

Пушкин рассказывал, что когда он служил в министерстве иностранных дел, ему случилось дежурить с одним весьма старым чиновником. Желая извлечь из него хоть что-нибудь Пушкин расспрашивал его про службу и услышал от него следующее. Однажды он дежурил в этой самой комнате, у этого самого стола. Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом растворилась. Вбежал сторож впопыхах, объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: "Указ его императорского величества" - и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист и снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начало приказания, и боялся начать с середины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился и потребовал указ для подписания. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был написан заголовок и больше ничего.
- Что ж государь? - спросил Пушкин.
- Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел.

Известно, что в старые годы, в конце прошлого столетия, гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на 30, на 50 человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. Крылов рассказывал, что к одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также, разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды понесчастливилось ему пуще обыкновенного: он почти голодный встал из-за стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо него, в первый раз заговорил с ним и спросил: "Доволен ли ты? " - "Доволен, ваше сиятельство, - отвечал он с низким поклоном, - все было мне видно".

Один храбрый и весьма достойный офицер нажил нескромностью своею много врагов в армии. Однажды Суворов призвал его к себе в кабинет и выразил ему сердечное сожаление, что он имеет одного сильного злодея, который ему много вредит. Офицер начал спрашивать, не такой ли?..
- Нет, - отвечал Суворов.
- Не такой ли граф В.? Суворов опять отвечал отрицательно. Наконец, как бы опасаясь, чтобы никто не подслушал, Суворов, заперев дверь на ключ, сказал ему тихонько: "Высунь язык". Когда офицер это исполнил, Суворов таинственно сказал ему: "Вот твой враг".

Однажды к Суворову приехал любимец императора Павла, бывший его брадобрей граф Кутайсов, только что получивший графское достоинство и звание шталмейстера. Суворов выбежал навстречу к нему, кланялся в пояс и бегал по комнате, крича:
- Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий, - и при помощи Прошки Суворов становил стулья один на другой, кланяясь и прося садиться выше.
- Туда, туда, батюшка, а уж свалишься - не моя вина, - говорил Суворов.

Приехав в Петербург, Суворов хотел видеть государя, но не имел сил ехать во дворец и просил, чтоб император удостоил его посещением. Раздраженный Павел послал вместо себя - кого? гнусного турка, Кутайсова. Суворов сильно этим обиделся. Доложили, что приехал кто- то от государя. "Просите", - сказал Суворов не имевший силы встать, принял его, лежа в постели. Кутайсов вошел в красном мальтийском мундире с голубою лентою чрез плечо.
- Кто вы, сударь? - спросил у него Суворов.
- Граф Кутайсов.
- Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал. Да что вы такое по службе?
- Обер-шталмейстер.
- А прежде чем были?
- Обер-егермейстером.
- А прежде? Кутайсов запнулся.
- Да говорите же.
- Камердинером.
- То есть вы чесали и брили своего господина.
- ТоЄ Точно так-с.
- Прошка! - закричал Суворов знаменитому своему камердинеру Прокофию. - Ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина в красном кафтане с голубою лентой. Он был такой же холоп, фершел, как и ты, да он не турка, так он не пьяница. Вот видишь куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку от тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином. Кутайсов вышел от Суворова сам не свой и, воротясь, доложил императору, что князь в беспамятстве.

Отец декабриста, Иван Борисович Пестель, сибирский генерал-губернатор, безвыездно жил в Петербурге, управляя отсюда сибирским краем. Это обстоятельство служило постоянным поводом для насмешек современников. Однажды Александр I, стоя у окна Зимнего дворца с Пестелем и Ростопчиным, спросил:
- Что это там на церкви, на кресте черное?
- Я не могу разглядеть, ваше величество, - ответил Ростопчин, - это надобно спросить у Ивана Борисовича, у него чудесные глаза: он видит отсюда, что делается в Сибири.

Павел сказал однажды графу Ростопчину: "Так как наступают праздники, надобно раздать награды начнем с андреевского ордена кому следует его пожаловать? " Граф обратил внимание Павла на графа Андрея Кирилловича Разумовского, посла нашего в Вене. Государь, с первою супругою коего, великого княгинею Наталию Алексеевною, Разумовский был в связи, изобразив рога на голове, воскликнул: "Разве ты не знаешь? " Ростопчин сделал тот же самый знак рукою и сказал: "Потому-то в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили!"

Когда Пугачев сидел на Меновом дворе, праздные москвичи между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить какое-нибудь от него слово, которое спешили потом развозить по городу. Однажды сидел он задумавшись. Посетители молча окружили его, ожидая, чтоб он заговорил. Пугачев сказал: "Известно по преданиям, что Петр I во время Персидского похода, услыша, что могила Стеньки Разина находилась невдалеке, нарочно к ней поехал и велел разметать курган, дабы увидеть хоть его костиЄ" Всем известно, что Разин был четвертован и сожжен в Москве. Тем не менее сказка замечательная, особенно в устах Пугачева. В другой раз некто, симбирский дворянин, бежавший от него, приехал на него посмотреть и, видя его крепко привинченного на цепи, стал осыпать его укоризнами. Дворянин был очень дурен лицом, к тому же и без носу. Пугачев, на него посмотрев, сказал: "Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал".

В 1770 году, по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес в Петропавловском соборе в присутствии императрицы и всего двора речь, замечательную по силе и глубине мыслей. Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра Великого и, коснувшись ее, воскликнул: "Восстань теперь, великий монарх, отечества нашего отец! Восстань теперь и воззри на любезное изобретение свое! ", то среди общих слез и восторга Разумовский вызвал улыбку окружающих его, сказав им потихоньку: "Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется".

Князь Цицианов, известный поэзиею рассказов, говорил, что в деревне его одна крестьянка, разрешилась от долгого бремени семилетним мальчиком, и первое слово его, в час рождения, было: "Дай мне водки!"

Зимою Павел выехал из дворца на санках прокатиться. Дорогой он заметил офицера, который был столько навеселе, что шел, покачиваясь. Император велел своему кучеру остановиться и подозвал к себе офицера.
- Вы, господин офицер, пьяны, - грозно сказал государь, - становитесь на запятки моих саней. Офицер едет на запятках за царем ни жив ни мертв. От страха у него и хмель пропал. Едут они. Завидя в стороне нищего, протягивающего к прохожим руку, офицер вдруг закричал государеву кучеру:
- Остановись! Павел, с удивлением, оглянулся назад. Кучер остановил лошадь. Офицер встал с запяток, подошел к нищему, полез в свой карман и, вынув какую-то монету, подал милостыню. Потом он возвратился и встал опять на запятки за государем. Это понравилось Павлу.
- Господин офицер, - спросил он, - какой ваш чин?
- Штабс-капитан, государь.
- Неправда, сударь, капитан.
- Капитан, ваше величество, - отвечает офицер. Поворотив на другую улицу, император опять спрашивает:
- Господин офицер, какой ваш чин?
- Капитан, ваше величество.
- А нет, неправда, майор.
- Майор, ваше величество. На возвратном пути Павел опять спрашивает:
- Господин офицер, какой у вас чин?
- Майор, государь, - было ответом.
- А вот неправда, сударь, подполковник.
- Подполковник, ваше величество. Наконец они подъехали ко дворцу. Соскочив с запяток, офицер, самым вежливым образом, говорит государю:
- Ваше величество, день такой прекрасный, не угодно ли будет прокатиться еще несколько улиц?
- Что, господин подполковник? - сказал государь. Вы хотите быть полковником? А вот нет же, больше не надуешь довольно с вас и этого чина. Государь скрылся в дверях дворца, а спутник его остался подполковником. Известно, что у Павла не было шутки и все, сказанное им, исполнялось в точности.

По вступлении на престол императора Павла состоялось высочайшее повеление, чтобы президенты всех присутственных мест непременно заседали там, где числятся по службе. Нарышкин, уже несколько лет носивший звание обершталмейстера, должен был явиться в придворную конюшенную контору, которую до того времени не посетил ни разу.
- Где мое место? - спросил он чиновников.
- Здесь, ваше превосходительство, - отвечали они с низкими поклонами, указывая на огромные готические кресла.
- Но к этим креслам нельзя подойти, они покрыты пылью, - заметил Нарышкин.
- Уже несколько лет, - продолжали чиновники, - как никто в них не сидел, кроме кота, который всегда тут покоится.
- Так мне нечего здесь делать, - сказал Нарышкин, - мое место занято. С этими словами он вышел и более уже не показывался в контору.

Случилось, что в одном обществе какой-то помещик, слывший большим хозяином, рассказывал об огромном доходе, получаемом им от пчеловодства, так что доход этот превышал оброк, платимый ему всеми крестьянами, коих было с лишком сто в той деревне.
- Очень вам верю, - возразил Цицианов, - но смею вас уверить, что такого пчеловодства, как у нас в Грузии, нет нигде в мире.
- Почему так, ваше сиятельство?
- А вот почему, - отвечал Цицианов, - да и быть не может иначе: у нас цветы, заключающие в себе медовые соки, растут, как здесь крапива, да к тому же пчелы у нас величиною почти с воробья замечательно, что когда они летают по воздуху, то не жужжат, а поют, как птицы.
- Какие же у вас ульи, ваше сиятельство? - спросил удивленный пчеловод.
- Ульи? Да ульи, - отвечал Цицианов, - такие же, как везде.
- Как же могут столь огромные пчелы влетать в обыкновенные ульи? Тут Цицианов догадался, что, басенку свою пересоля, он приготовил себе сам ловушку, из которой выпутаться ему трудно. Однако же он нимало не задумался.
- Здесь об нашем крае, - продолжал Цицианов, - не имеют никакого понятия Вы думаете, что везде так, как в России? Нет, батюшка! У нас в Грузии отговорок нет, ХОТЬ ТРЕСНИ, ДА ПОЛЕЗАЙ!

Между прочими выдумками он, Цицианов, рассказывал, что за ним бежала бешеная собака и слегка укусила его в икру. На другой день камердинер прибегает и говорит:
- Ваше сиятельство, извольте выйти в уборную и посмотрите, что там творится.
- Вообразите, мои фраки сбесились и скачут. Когда воздвигали Александровскую колонну, Цицианов сказал: "Какую глупую статую поставили - ангела с крыльями надобно представить Александра в полной форме и держит Наполеошку за волосы, а он только ножками дрыгает". Громкий смех последовал за этой тирадой.

Есть лгуны, которых совестно называть лгунами: они своего рода поэты, и часто в них более воображения, нежели в присяжных поэтах. Возьмите, например, князя Цицианова. Во время проливного дождя является он к приятелю.
- Ты в карете? - спрашивают его.
- Нет, я пришел пешком.
- Да как же ты вовсе не промок?
- О, - отвечает он, - я умею очень ловко пробираться между каплями дождя.

Однажды император (Павел I), стоя у окна, увидел идущего мимо Зимнего дворца и сказал, без всякого умысла или приказания: "Вот идет мимо царского дома и шапки не ломает". Лишь только узнали об этом замечании государя, последовало приказание: всем едущим и идущим мимо дворца снимать шапки. Пока государь жил в Зимнем дворце, должно было снимать шляпу при выходе на Адмиралтейскую площадь с Вознесенской и Гороховой улиц. Ни мороз, ни дождь не освобождали от этого. Кучера, правя лошадьми, обыкновенно брали шляпу или шапку в зубы. Переехав в Михайловский замок, т. е. незадолго до своей кончины, Павел заметил, что все идущие мимо дворца снимают шляпы, и спросил о причине такой учтивости. "По высочайшему вашего величества повелению", - отвечали ему. "Никогда я этого не приказывал! " - вскричал он с гневом и приказал отменить новый обычай. Это было так же трудно, как и ввести его. Полицейские офицеры стояли на углах улиц, ведущих к Михайловскому замку, и убедительно просили прохожих не снимать шляп, а простой народ били за это выражение верноподданнического почтения.