Графа Кочубея похоронили в Невском монастыре. Графиня выпросила у государя позволение огородить решеткою часть плиты, под которой он лежал. На что злые языки говорили: "Посмотрим, каково будет ему в день второго пришествия. Он еще будет карабкаться через свою решетку, а другие уж давно будут на небесах".

Потемкин послал однажды адъютанта взять из банка сто тысяч рублей. Чиновники не осмелились отпустить такую сумму без письменного разрешения. Адъютант принес их отношение с отказом. Тогда Потемкин на другой стороне их отношения собственноручно написал: выдать, ем!..

На одном из собраний Екатерина за что-то рассердилась на Нарышкина и сделала ему выговор, "намылила голову". Он сразу же скрылся. Через некоторое время императрица велела дежурному камергеру отыскать Нарышкина. Тот донес, что Нарышкин находится на хорах и категорически отказывается прийти. Императрица снова посылает, чтобы он немедленно исполнил ее волю.
- Скажите государыне, - отвечал Нарышкин посланнику, - что я никак не могу показаться в ее обществе с намыленной головой".

У великого князя Павла Петровича случился сильный насморк. Врач осмотрел его и присоветовал мазать в носу на ночь салом. С того дня и в течение года прислуга получала ежедневно до пуда сала - "на собственное употребление его высочества".

Однажды пригласил А. С. Пушкин несколько человек в тогдашний ресторан Доминика и угощал их на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит:
- Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник!
- Да ведь я богаче вас, - отвечает Пушкин, - вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный - с тридцати шести букв русской азбуки.

А. С. Пушкину предлагали написать критику исторического романа г. Булгарина. Он отказался, говоря: "Чтобы критиковать книгу, надобно ее прочесть, а я на свои силы не надеюсь".

Кажется за год до кончины своей А. С. Пушкин говорил одному из друзей своих: "Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть: ведь одни глупцы не переменяются".

Известный русский писатель Иван Иванович Дмитриев однажды посетил Пушкиных, когда будущий поэт был еще маленьким мальчиком. Дмитриев стал подшучивать над оригинальным личиком Пушкина и сказал:
- Какой арапчик! В ответ на это десятилетний Пушкин вдруг неожиданно отрезал:
- Да зато не рябчик! Можно себе представить удивление и смущение старших. Лицо Дмитриева было обезображено рябинами, и все поняли, что мальчик подшутил над ним.

Однажды Пушкин, гуляя по Тверскому бульвару, повстречался со своим знакомым, с которым был в ссоре. Подгулявший, увидя Пушкина, идущего ему навстречу, громко крикнул:
- Прочь, шестерка! Туз идет! Всегда находчивый Александр Сергеевич ничуть не смутился при восклицании своего знакомого.
- Козырная шестерка и туза бьет - преспокойно ответил он и продолжал путь дальше.

В доме у Пушкиных, в Захарове, жила больная их родственница, молодая помешанная девушка. Полагая, что ее можно вылечить испугом, родные, проведя рукав пожарной трубы в ее окно, хотели обдать ее внезапной душью. Она действительно испугалась и выбежала из своей комнаты. В то время Пушкин возвращался с прогулки из рощи.
- Братец, - закричала помешанная, - меня принимают за пожар.
- Не за пожар, а за цветок! - отвечал Пушкин. - Ведь и цветы в саду поливают из пожарной трубы.

Кто-то, желая смутить Пушкина, спросил его в обществе:
- Какое сходство между мной и солнцем? Поэт быстро нашелся:
- Ни на вас, ни на солнце нельзя взглянуть не поморщившись.

Однажды в приятельской беседе один знакомый Пушкину офицер, некий Кандыба, спросил его:
- Скажи, Пушкин, рифму на рак и рыба.
- Дурак Кандыба, - отвечал поэт.
- Нет, не то, - сконфузился офицер. - Ну, а рыба и рак?
- Кандыба дурак! - подтвердил Пушкин.

Спросили у Пушкина на одном вечере про барыню, с которой он долго разговаривал, как он ее находит, умна ли она?
- Не знаю, - отвечал Пушкин очень строго и без желания поострить, - ведь я с ней говорил по-французски.

Когда канцлер князь Горчаков сделал камер-юнкером Акинифьева (в жену которого был влюблен), Тютчев сказал: "Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв".

Когда всех осужденных отправили в Читу, Лунина заперли в Шлиссельбурге, в каземате, где он оставался до конца 1829 гола. Комендант, взойдя раз в его каземат, который был так сыр, что вода капала со свода, изъявил Лунину свое сожаление и сказал, что он готов сделать все, что не противно его обязанности, для облегчения его судьбы. Лунин отвечал ему: "Я ничего не желаю, генерал, кроме зонтика".

Гражданский губернатор был в ссоре с вице-губернатором, ссора шла на бумаге, они друг другу писали всякие приказные колкости и остроты. Вице-губернатор был тяжелый педант, формалист, добряк из семинаристов, он сам составлял с большим трудом свои язвительные ответы и, разумеется, целью своей жизни делал эту ссору. Случилось, что губернатор уехал на время в Петербург. Вице-губернатор занял его должность и в качестве губернатора получил от себя дерзкую бумагу, посланную накануне он, не задумавшись, велел секретарю ответить на нее, подписал ответ и, получив его как вице-губернатор, снова принялся с усилиями и напряжением строчить самому себе оскорбительное письмо. Он считал это высокой честностью.

До Петербурга дошли наконец слухи о том, что творится в Пензенской губернии, и туда назначена была ревизия в лице сенатора Сафонова. Сафонов приехал туда вечером нежданно и, когда стемнело, вышел из гостиницы, сел на извозчика и велел себя везти на набережную.
- На какую набережную? - спросил извозчик.
- Как на какую! - отвечал Сафонов. - Разве у вас их много? Ведь одна только и есть.
- Да никакой нет! - воскликнул извозчик. Оказалось, что на бумаге набережная строилась уже два года и что на нее истрачено было несколько десятков тысяч рублей, а ее и не начинали.

После несчастных событий 14 декабря разнеслись и по Москве слухи и страхи возмущения. Назначили даже ему и срок, а именно день, в который вступит в Москву печальная процессия с телом покойного императора Александра I. Многие принимали меры, чтобы оградить дома свои от нападения черни многие хозяева домов просили знакомых им военных начальников назначить у них на этот день постоем несколько солдат. Эти опасения охватили все слои общества, даже и низшие. В это время какая-то старуха шла по улице и несла в руке что-то съестное. Откуда ни возьмись мальчик, пробежал мимо нее и вырвал припасы из рук ее. "Ах ты бездельник, ах ты головорез, - кричит ему старуха вслед, - еще тело не привезено, а ты уже начинаешь бунтовать".

Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то морской министр Меншиков подошел к нему со словами:
- Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?
- Ах, это вы! - отвечал Чаадаев. - Действительно не узнал. Да и что это у вас черный воротник? Прежде, кажется, был красный?
- Да разве вы не знаете, что я - морской министр?
- Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли.
- Не черти горшки обжигают, - отвечал несколько недовольный Меншиков.
- Да разве на этом основании, - заключил Чаадаев.

Платон очень недолюбливал графа Шереметьева, однако посещал иногда его великолепные обеды и праздники. Раз, когда Платон обедал у Шереметьева, подали огромную рыбу.
- Какая это рыба? - спросил граф дворецкого.
- Лосось, ваше сиятельство.
- Надобно говорить лососина, - заметил Шереметьев и, обращаясь к митрополиту, сказал: - Ваше высокопреосвященство, вы человек ученый, объясните нам, какая разница между лосось и лососина?
- Такая же точно, ваше сиятельство, - отвечал Платон, - как между дурак и дурачина.

Однажды в мастерскую к Брюллову приехало какое-то семейство и пожелало видеть ученика его Н. А. Рамазанова. Брюллов послал за ним. Когда он пришел, то Брюллов, обращаясь к посетителям, произнес:
- Рекомендую - пьяница. Рамазанов, указывая на Брюллова, хладнокровно ответил:
- А это - мой профессор.

По окончании Крымской кампании князь Меньшиков, проезжая через Москву, посетил А. П. Ермолова и, поздоровавшись с ним, сказал:
- Давно мы с вами не видались!.. С тех пор много воды утекло!
- Да, князь! Правда, что много воды утекло! Даже Дунай уплыл от нас! - отвечал Ермолов.

Ермолов в конце 1841 года занемог и послал за годовым своим доктором Высотским. Разбогатев от огромной своей практики, доктор, как водится, не обращал уже большого внимания на своих пациентов он только на другой день вечером собрался навестить больного. Между тем Алексей Петрович, потеряв терпение и оскорбясь небрежностью своего доктора, взял другого врача. Когда приехал Высотский и доложили о его приезде, то Ермолов велел ему сказать, что он болен и потому принять его теперь не может.